Наследие римской идеи Макиавелли

(Исаев И. А.) («История государства и права», 2013, N 7)

НАСЛЕДИЕ РИМСКОЙ ИДЕИ МАКИАВЕЛЛИ <*>

И. А. ИСАЕВ

——————————— <*> Isaev I. A. Heritage of the Roman Idea of Machiavelli.

Исаев Игорь Андреевич, заслуженный деятель науки РФ, заведующий кафедрой истории государства и права Московской государственной юридической академии имени О. Е. Кутафина, доктор юридических наук, профессор.

В статье исследуется влияние классической римской идеи на государственно-правовые воззрения эпохи Возрождения в Европе. Важная роль римского права, его рецепции определила главные направления в развитии европейского права. Можно отметить особое значение концепций Макиавелли, соединившего классическую традицию с актуальными потребностями политической жизни.

Ключевые слова: римское право, господство, нормирование, рецепция, кодификация, порядок, властвование, толерантность, репрезентация.

The article studies the influence of «the Roman idea» on the state legal views of the epoch of Renaissance in Europe. The important role of the Roman Law, the reception thereof determined the main directions in development of the European law. One may note the special significance of the conceptions of Machiavelli who combined the classical tradition with actual needs of political life.

Key words: Roman Law, supremacy, norming, reception, codification, order, domination, tolerance, representation.

Подражание природе никогда не было конечной целью средневековой культуры; тайную формирующую силу искусственных геометрических пропорций и умозрительных абстрактных конструкций тогда еще не знали и не умели применять. Общее и единое в мышлении противостояло природной естественной множественности, которая осуждалась как отделение от принципа, будь то в природе или обществе. Приход Ренессанса означал ослабление и утрату этих навыков. Вместо солидарных устремлений общины в жизнь вторгаются индивидуальные устремления личности: натурализм и индивидуализм (как признанные характерные черты Ренессанса) — суть лишь болезненные символы грандиозного процесса возрождения. (Лампрехт говорил, что человек Средневековья замечал только некое типическое, всеобщее, то, что объединяет, но не специфическое с его отличительными особенностями). Искать истину и приобретать знания означало для средневекового мышления лишь процесс подтверждения логическими доказательствами уже заданных независимых истин: «Относительно каждой вещи вся истина должна была выражаться всего лишь в нескольких логических формулах, и их удачно находили в Писании или у древних». Но и Ренессанс как целое все еще придерживался старых подходов и верил в авторитеты, и не случайно он помещает землю и человека в самый центр мироздания (гносеологический поворот начался только с Декарта), — в целом Ренессанс представляется картиной перехода и колебания, перехода и смешения элементов. Метод аналогии, в герметизме выраженный в отношениях «симпатии вещей друг к другу», уверенно вошел в область юриспруденции. Он начинался с простого приближения фактов и явлений друг к другу, а заканчивался интуитивным пониманием связей, существующих между крайними реальностями. Критерием истины оставалась ясная и четкая идея, которая становилась экзистенциальной иллюстрацией. Аналогия не выдавала окончательной истины, эта истина оставалась символической и могла бесконечно обогащаться. В отличие от детерминизма, аналогия включала каждый фрагмент реальности в целое, частью которого он являлся <1>. ——————————— <1> Натаф А. Мэтры оккультизма. СПб., 2002. С. 20 — 21.

В социальном плане, считал И. Хейзинга, он был особенно бесплодным и неподвижным, в противоположность Средневековью с его религиозным социальным сознанием он кажется скорее застоем, нежели возрождением <2>. (В своей работе «Конец Ренессанса» Николай Бердяев говорил о том, что Ренессанс стал началом исканий свободно играющих человеком сил. Человек повернулся лицом к той природе, которую в Средние века он ощущал как лежащую во зле. Он перестал бояться ее демонов, духовно подчинился ее материальности. Ренессанс таил в себе семя смерти, потому что в его основе лежало истребляющее противоречие гуманизма; возвеличивая человека и приписывая ему непомерные силы, он видел в нем только ограниченное и зависимое существо) <3>. Как ни странно, но возрожденческий гуманизм не вел прямой дорогой к рационализму, его знаменем всегда оставалась непредсказуемая история, сводившаяся к древностям и филологии; рационализм же априори пренебрегал историей, занимаясь все тем же конструированием идей и геометрических образов: гуманизм не любил математики, а рационализм не мог без нее обойтись. (Николай Кузанский верил в «творение из ничего». Такое представление подтверждало абсолютную трансценденцию Бога и необходимую множественность сотворенного. В нем же божественная трансценденция постигается положительно, Бог мыслится как противоположность множественно-мировому сущему. И это происходит на фоне вечного становления и бесконечности (в которой даже геометрические фигуры — символы, которыми оперирует Кузанец, — прямая линия, треугольник, круг и шар совпадут в одно нераздельное тождество). Все мифы и символы, составляющие догматическое богословие, также обязательны и субстанциональны, объективны и реальны. Однако бесконечность для него — только фигурная конструкция, подчиненная принципу упорядочения. И это уже характерно для Ренессанса, стремящегося представить все существующее — конечное и бесконечное, абсолютное и относительное — наглядно и потому вполне имманентно человеческому субъекту и личности) <4>. ——————————— <2> Проблемы Ренессанса // Хейзинга И. Homo Ludens. М., 1997. С. 335 — 338, 340. <3> Бердяев Н. А. Падение священного русского царства. М., 2007. С. 814. <4> Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. С. 293 — 296.

Римское право носило афористический и формулярный характер. Этим же путем праву эпохи Возрождения удалось преодолеть хаотичность и расплывчатость нормативных сводов и положений феодального периода; обычай и прецедент стали тяготеть к более точному артикулированию, а строгий судебный ритуал приобретал черты драматической инсценировки. Красочность ренессанского судебного разбирательства, дополненная теологическими элементами процедуры, вполне соответствовала духу эпохи. Позже барочная драма перенесет в политику и юриспруденцию многие свои наработки, и это позволит уже непосредственно сравнивать мир с театром. Но уже у Макиавелли имеется множество сугубо театральных и мелодраматических жестов, которыми он обосновывает правоту своих максим: закон кажется лишь той завесой, за которой разворачивается действительность, он — только веха на пути политической драмы, разделяющая действие на отдельные акты. Аналитические и одновременно афористические склонности возрожденческой правовой мысли питались римской классической традицией. Новое время добавило сюда только большей красочности и вычурности. Суверенная воля законодателя вставала в один ряд с волей богов и природы. Вильгельм Дильтей заметил, что римское политическое мышление характеризовалось неуемным стремлением всюду установить правила. Власть суверенной высшей воли над миром, ее действия преимущественно позитивны и индуктивны, и это «вещное» мышление ощутимо отделяло право от религиозных и нравственных законов. Оно ограничивало сферы господства отдельных воль в правовом устройстве общества, установив закон в качестве правила такого ограничения: «Идея господства была той призмой, сквозь которую древнее право рассматривало все отношения, связанные с индивидуальной жизнью». Полезность и целесообразность характеризовали эту милитаристски и юридически воспитанную волю. Право стало для римлян кодексом законов, относящихся к существу дела, оно привносило целесообразность в жизненные отношения, стремясь свести их к четко артикулированному выражению <5>. Теодор Моммзен подчеркивал, что как и во всех римских нормативных актах, в законах содержалась постоянная и особая норма, объявляющая незаконным все, что могло бы нарушить права богов. Соответствующая категория дел включала нарушение сакральных норм, но она же включала также и случаи нарушения какого бы то ни было права, принадлежащего богам, что в первую очередь относилось к их неприкосновенности. Произведенные меры, которые подпадали под действие этой нормы, автоматически, по закону утрачивали свою значимость, следовательно, не было и особой надобности в специальной их отмене, достаточно было лишь констатировать имевшие место факты. Но даже и тогда, когда такая норма отсутствовала, такие меры рассматривались как недействительные, ничтожные положения закона, противоречащие религиозному праву <6>. ——————————— <5> Дильтей В. Воззрение на мир и исследование человека со времен Возрождения и Реформации. СПб., 2000. С. 13 — 14. <6> Цит. по: Жувенель Б. Власть. Естественная история ее возрастания. М., 2010. С. 279.

И все же содержание законов все еще «вычитывалось» из глубоко засевших в подсознании и религиозном переживании императивов. Право изобреталось, но изобреталось в соответствии с готовыми образцами — в этом Ренессанс недалеко ушел от Средневековья. Мастер работал с имеющейся под руками субстанцией. Художественно организованное мышление требовало строго организованных методик и приемов, инструкций и руководств. И уже в их рамках допускалась полная свобода творчества: все, что не запрещено, то дозволено. Рационализированный ритуал заменил «непросвещенную» традицию и обычай. «Рецептурный» характер средневекового мышления как фундаментальная его особенность оказался вполне приемлемым и для Возрождения. Рецепт как регламент был обращен на вещь <7>, и вне его действий оставался разве что только мир мистических озарений. В целом же окружающий мир воспринимался как некое изделие мастера, как произведение искусства, в котором смешаны слова и действия. Зло в этом мире может появиться только как результат ошибки, как неблаго или «ничто»; все же сущее есть благо, и зло существует в нем как в своем субстрате (с этим была связана и методологическая эссенциальность алхимии, ее постоянный поиск некоей универсальной субстанции). Подобно тому, как искусство, созданное человеком, действуя снаружи, творит согласно случайным принципам и создает случайные формы, так и искусство природы, порождающее и передающее из недр материи субстанциональные формы, действует согласно с вечными и основополагающими принципами (Фичино). Поиск этих неизменных начал нуждался в столь же отвлеченном методе и последовательной нормированности. Вечность божественного закона это гарантировала, но изменяющиеся исторические и природные условия, а также возрастающие человеческие амбиции требовали коррективов. Религиозная толерантность не позволяла делать это открыто. Но воля к власти и могуществу настоятельно толкала человека к автономии, пределы которой могла обеспечить нормированность. Закон становится элементом строительства новой жизни, но не ее образцом и моделью. Рождается новое политическое понимание, по своему смыслу весьма далекое от аристотелевского. ——————————— <7> Рабинович В. Алхимия как феномен средневековой культуры. М., 1979. С. 46 — 69.

Метафизическая картина мира определенной эпохи имеет ту же структуру, как и то, что кажется очевидным этой эпохе как форма ее политической организации (К. Шмитт). Идеи единства и упорядоченности уступают место идеям целесообразности и эффективности, а элемент властности и силы в самом законе подменяет идею справедливости и ориентированности на поиск истины, и последняя приобретает размытые черты относительности. Возрожденческий закон кажется одним из «произведений искусства» (в своих эстетических и филологических аспектах тоже), нормированность и нормативность проникают повсюду — в архитектуру, живопись, политику и юриспруденцию. Пример римского понтификата, делающего священнический сан должностью и статусом, предполагал неизбежную сакрализацию власти, способствуя идее все возрастающего ее усиления и расширения. Папство демонстрировало это на практике. Светские правители Ренессанса с готовностью ориентировались на этот образец. Власть видела пути своего возрастания в тесной связи с церковью и религией. Но и само церковное устройство там, где оно переходило по-настоящему к правовой организации (как было в католицизме), изначально было предрасположено к тому, чтобы спонтанно производить монархические властные формы. Но так как в христианстве принципиально отсутствует какая-либо правовая корпоративная или союзная светская организация, но существует только харизматическая, духовно действующая организация, в ней не может быть и организованной бюрократической структуры, имеющей правовую форму. (Возражая Р. Зому, Н. А. Заозерский утверждал, что нет другого средства удержать в целости какой-либо союз лиц, из коих каждое считает себя «самоопределяющимся существом», кроме как обязательной силой закона: поэтому свобода должна требовать для себя юридического закона). Но каждое право есть выражение власти, отсюда и ее социальная привлекательность, и ее легитимирующая жажда приобретения права. Следовательно, и «духовная власть» должна порождать соответствующее ей право: религия и политика только мыслятся раздельно существующими, в действительности же они неразделимы: «безрелигиозное государство — или умирающая организация, или просто немыслимо. По форме оно может не принимать определенного вероисповедания, по существу же составляющие его единицы непременно поклоняются… «неведомому богу», раболепствуя перед принципами, корни которых гнездятся в том или другом вероисповедании» <8>. (По мнению Ф. Йейтс, даже политические идеи Кампанеллы оставались абсолютно средневековыми и мистическими. Идеалом было возвращение Империи к новому золотому веку. Теократическое всемирное государство должно было обеспечить тотальную экспансию Города Солнца в рамках магической реформы. Магический империализм сочетался здесь с эсхатологией Иоахима Флорского. К платоновскому идеалу правления философов и римскому идеалу всемирной империи Кампанелла, правда, добавил еще специфический идеал египетского магического государства, где «научная магия» могла регулировать даже небесные явления) <9>. ——————————— <8> Заозерский Н. А. О сущности церковного права // Зом Р. Церковный строй в первые века христианства; Заозерский Н. А. О сущности церковного права. СПб., 2005. С. 246 — 247, 309. <9> Йейтс Ф. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000. С. 340 — 341.

Римское христианство было господством по своей сути. Римский дух мог мыслить религиозный процесс только связанным с новой духовной империей. Высшая жизнь проистекала здесь от Бога и только в регулируемых этим божественным государством порядке и дисциплине. У северных же народов к этому времени религиозный процесс только вступил в сферу невидимого, он существенно отличался от процессов созерцательного мышления, действующих в формулах греческой догматики, и освобождался от высшего аппарата средств дисциплины и дел, требующих послушания законам духовной империи, созданным римским духом господства <10>. «Для восточной Церкви христианство есть культ, для протестантской — миросозерцание, для римского католичества — властвование»: католицизм был римским по языку, усвоенному им праву и по духу римской государственной идеи (Деллингер). ——————————— <10> Дильтей В. Указ. соч. С. 52.

Макиавелли возродил римскую идею нормированного господства. Само понятие государственного интереса основывалось теперь на оценке реальных сил и сохранении равновесия. Вся культура — лишь дополнение к этой властвующей воле: Макиавелли признает в ней не идущую изнутри автономную моральность, а только извне создаваемую государством добродетель. По его мысли, древняя религия римлян была изобретена повелителем и затем посредством обмана сделана приемлемой для народа. Основатель государства и законодатель всегда должны исходить из предпосылки, что люди действуют преимущественно по злому умыслу, когда только им представляется такая возможность, и что первичные страсти преобладают над рефлективным нравственным принципом. Кажется, что именно Макиавелли первым из романских писателей стал отстаивать имперскую идею римского мира. Но империя, которую он прозревает и которую воспевал еще Данте, представляется только особым стилем господства, но не традиционной и взращенной Римом формой правления или государственного устройства. Идея господства оставалась у него доминирующей: «Сила создает покой, покой — праздность, праздность — беспорядок, беспорядок — разруху, а из нее вновь возникает порядок, из порядка — сила, из силы — слава и счастье» — такой алгоритм рисует он в «Истории Флоренции». Общество — это лишь механизм влечений, но игра аффектов вполне исчисляема, поскольку сама человеческая природа всегда одна и та же. Принципы морали и права содержатся в интеллекте, моральной же автономии вовсе нигде нет, но существует лишь воля к господству, творческая способность и позитивная фантазия, учитывающая реальные факты. «Понятия, которыми оперирует Макиавелли, — это сохранение государства, его прочность, увеличение, равновесие политических сил, «соотношение сил и механизма партий», это — прежде всего термины техники господства, направленной на то, чтобы посредством использования игры аффектов подчинить своей воле единичные силы», — «счастье управляет половиной наших действий», — утверждал он <11>. Но расчет вполне может подчинить себе и другую половину действий, учитывая и исчисляя переменчивость судьбы и природы. Приноравливаясь к ним, разум рассчитывает овладеть ими, и государственный интерес приобретает здесь ощутимые очертания власти и могущества. ——————————— <11> Там же. С. 30 — 33.

Забота об общем благе составляла основу учений Платона, Аристотеля и Цицерона. Ренессансная интерпретация темы предполагала достижение блага через активное отношение к жизни. Стоицизм же грешил явным дуализмом в противопоставлении разума и чувства, души и тела: за этим маячила тень древнего манихейства. Только христианство последовательно призывало к единству и цельности человеческой личности. Мыслители Ренессанса сделали иной акцент на проблеме единства. Валла подчеркивал: только погрузившись в реальность, можно обрести подлинность нашего естества и природы, и тогда мы вновь станем достойными Бога. Альберти провозглашал доблесть и положительную справедливость в Граде земном, где роль судьбы будет сведена только к физическим ограничениям. (В противоположность этому у Макиавелли добродетель и фортуна не противопоставляются, но могут сосуществовать и дополнять друг друга. Доблесть — это проявление природной силы в сложной игре других сил). Для Альберти в политической жизни пропасть между порывами слепых сил природы, фортуной и гражданским разумом кажется непреодолимой. Человек — единственная сила Града земного, а природа и фортуна — только случайные средства, пределы, но не темные и неприступные, — доблесть одерживает над ними победу. «Горизонт ожиданий» Ренессанса (К. Мангейм) казался бесконечным. Государство в качестве «произведения искусства» могло принять любую форму по желанию их творца. Рационализированные планы построения нового общества порождали вполне утопические по характеру проекты: сообщества следовало различать не по их ложности или подлинности, а по тому стилю, в котором они воображались <12>. (Бюффон позже скажет, что «человек — это стиль»). Стиль накладывался на политическое и правовое поведение и институции как духом эпохи, так и целенаправленными усилиями самих субъектов. Религиозные и политические институты при этом демонстрировали свое очевидное преимущество над усилиями отдельной личности. Политические и правовые институты позиционировали себя как рациональные и целеполагающие структуры, забывая о стихийных и спонтанных источниках своего происхождения. Институты заменяли собой утраченную традицию, которая прежде пронизывала всю общественную жизнь. Теперь институты были необходимы для того, чтобы человек приобрел идентичность, утрачиваемую им в процессе индивидуализации. «Человек не знает, кем и чем он является, а потому он не может себя реализовать непосредственно, он должен опосредовать себя институтами» (Арнольд Гелен). Рационализм иерократии, формирующийся профессионалами культа и мира, а также покаянием, стремился придать недоступную отдельному индивиду и только посредством ритуала даруемую форму «сакраментальной благодати», получаемой через посредство институализации. Естественно, что политическое чиновничество относилось с недоверием к индивидуальным поискам спасения и созданию свободных общин по типу францисканских, видя в них попытку отказа и уклонения от власти государственных учреждений. Приоритет государственного интереса для Макиавелли был непререкаем. Он мог быть персонифицирован в отдельной личности, в республике или олигархии, но всегда оставался единым: в политической технике была заключена вся политическая теория. Князь-законодатель использовал собственные законы в качестве орудий управления. Квалифицированный советник давал ему свои рекомендации (тема, обстоятельно рассмотренная К. Шмиттом, Л. Штраусом и А. Кожевым), используя технику мистерии и тайны, а также интимное доверие властителя. Мелкие детали имели большое значение, а общие принципы растворялись и рассыпались в них. Макиавелли — не циник, он — техник. Мастерство и целесообразность стояли у него на первом месте, закон же только оформлял и обобщал множественные детали политической деятельности, применяющейся к обстоятельствам. Общие представления о добре и зле оставались по ту сторону и использовались в лучшем случае как теоретические аргументы, оправдывающие принятие решений по конкретным вопросам. ——————————— <12> Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М., 2001. С. 31.

Улучшений в области нравственности Макиавелли ждал исключительно от государства. Единообразие человеческой природы упрощало задачу: одна и та же причина вела к одному результату, и на этом строилась вся политическая наука, он повторял: «Это следует принять как общее правило». Обращаясь к Полибию, Макиавелли подчеркивал превосходство смешанной формы правления; у него же заимствовались многие спекуляции о счастье, рождающемся из игры природных сил <13>. Макиавелли наделял правителей, к которым он обращался, рецептом или шпаргалкой, суррогатом подлинного политического образования, универсальным методом, рассчитанным на властителей, незнакомых с традицией: все внимание было сосредоточено на технической стороне политики. При этом устранялся важнейший элемент, на котором держалась власть римско-католической церкви, — сакрально-политическая репрезентация Христа, которая и составляла суть ее превосходства и порождала особую форму выражения, а именно юридическую форму <14>: эта форма станет только внешней оболочкой, когда будет утрачено ее содержание, право же превратится в голую технику. ——————————— <13> Дильтей В. Постижение и исследование человека в XV и XVI веках // Логика культуры. СПб., 2009. С. 416 — 421. <14> Римский католицизм и политическая форма // Шмитт К. Политическая теология. М., 2000.

Князя можно было подготовить как властителя, используя приемы только этой техники: он должен был подчиняться еще и закону, но и законы могли быть использованы им в качестве орудий. «Государственный интерес» срастался с его персоной неразрывным образом. Все, что прежде располагалось в области сакрального и морального, перетекало теперь в сферу властного суверенитета: правильными следовало считать только законы, приносящие нужный результат. Справедливость и истина смешивались в области метафизического и воображаемого. Случайный и прагматический характер самого закона противостоял случайностям и перипетиям жизни; судьбу и провидение всегда ведь можно скорректировать усилием воли и разума: здесь Макиавелли оказывается в своей стихии, и от римской традиции оставалась только неуклонная воля к власти.

——————————————————————