(Баренбойм П. Д.) («Законодательство и экономика», 2013, N 4)
РАЗГРАНИЧЕНИЕ, КОНВЕРГЕНЦИЯ ИЛИ ЗАМЕНА ДОКТРИН ПРАВОВОГО ГОСУДАРСТВА И ВЕРХОВЕНСТВА ПРАВА?
П. Д. БАРЕНБОЙМ
Адвокат, вице-президент Международного союза (содружества) адвокатов, кандидат юридических наук, автор многих трудов по философии права и конституционной экономике П. Д. Баренбойм в представленной статье прослеживает тонкие взаимосвязи между глубокими философскими проблемами права и насущными потребностями развития России.
3 апреля 2013 г. опубликована информация о выступлении на конференции вице-премьера Правительства Российской Федерации Ольги Голодец, заявившей, что 38 миллионов россиян «непонятно, где и чем заняты», и создают проблемы для общества. Уместно процитировать эту информацию с сайта «Мэйл Ру»: Значительная часть трудоспособного населения России задействована на нелегитимизированном рынке труда и представляет серьезную проблему для общества. Об этом вице-премьер Ольга Голодец заявила на четвертой международной конференции по экономическому и социальному развитию. «К сожалению, наш рынок труда практически сегодня не легитимизирован. В секторах, которые нам видны и понятны, занято всего 48 млн. человек. Все остальные — непонятно, где заняты, чем заняты, как заняты», — цитирует О. Голодец «Интерфакс». «Эти люди создают серьезные проблемы для всего общества», — уверена вице-премьер. Кроме того, Голодец считает, что по уровню квалификации в большинстве специальностей Россия отстает от мирового уровня на 20 лет. «Это не пустой звук. Мы отстаем буквально по большинству специальностей, если не по всем, на 20 лет от мирового рынка труда. Здесь очень важно участие общества в подготовке стандартов. Стандартов должно быть около 800», — сказала она. Голодец добавила, что в России также слишком много рабочих профессий — более 8 тысяч, чего, по ее словам, нет «ни в одной стране мира». Отдавая должное смелости такого заявления вице-премьера, которая недавно почти в одиночку выступала против принятия одиозных законов, представляется, что такое заявление характеризует не только работу нынешнего Правительства и российский политический режим, но отражает острую необходимость в конкретизации понятия, принципа, доктрины правового государства как руководящего положения Конституции России. Тут нужно говорить уже о том, в каком государстве мы живем, если правовое пространство нынешнего государства не охватывает почти половину трудоспособного населения страны. Похоже, проблема определения доктрины правового государства является главным вопросом не только философии права и конституционализма, но и выживания страны. Четко определить эту доктрину вряд ли удастся без ее разграничения с доктриной верховенства права, которая является краеугольным камнем многих важных международных конвенций и договоров, подписанных Россией и обязательных к применению на ее территории. У доктрины верховенства права есть «отец-основатель» англичанин А. Дайси, автором доктрины правового государства является, как известно, Иммануил Кант. Дайси сформулировал свою доктрину в работе 1895 г., Кант — примерно на сто лет раньше в поздних работах, написанных, когда ему было уже далеко за семьдесят. Доктрина Дайси сформулирована для Англии и мало применима в других странах, особенно в тех, где не действует англосаксонская правовая система. Все это стало общим местом академических работ, посвященных верховенству права. По А. Дайси, конституционное право создается решениями судов, что никак не сочетается с подробными писаными конституциями как основополагающими источниками конституционного права подавляющего большинства неанглоязычных стран. Конечно, английский язык (точнее, ломаный английский) стал всемирным международным языком, и его позиции будут продолжать стремительно укрепляться, благодаря, например, Интернету. Однако англосаксонский правовой менталитет, основанный на многовековых традициях общего права (Common Law), с его безупречным юридическим здравым смыслом ускользает при переводе (недостаточные правовые знания самых квалифицированных переводчиков — застарелая проблема), поэтому значение многих понятий и целых институтов остается недостаточно ясным. В начале третьего тысячелетия это стало острым вопросом международного и национального права, поскольку верховенство права упомянуто в крупнейших международных договорах как требование к применению в подписавших эти договоры государствах, что напрямую относится и к России. Предоставим слово такому авторитетному автору, как судья Международного суда Справедливости (International Court of Justice) японец Хисаши Овада (Hisashi Owada), который до этого был представителем Японии в ООН и дважды побывал на посту Председателя Совета Безопасности ООН. В своем выступлении на конференции Международной ассоциации юристов (International Bar Association) в Гонконге в 2007 г. он сказал, что хотя фраза «верховенство права» сегодня в моде, оживленные дебаты среди ученых и практиков по внедрению этой концепции в жизнь продолжаются. Концепция и термин происходят из конституционной доктрины общего англосаксонского права. Но даже там она четко не определена. В деле «Гор против Буша» в 2000 г. каждая сторона активно ссылалась на верховенство права. Ситуация конфуза, связанная с применением термина в сфере англосаксонского права, возрастает при применении концепции к международным правоотношениям. Перенесение на международный уровень концепции верховенства права, которая распространена в основном среди англоязычных стран системы общего права, диктует необходимость корректировки самой этой концепции. «Реконцептуализация» первоначальной доктрины верховенства права требуется в начале XXI века для приспособления ее к нуждам неанглосаксонских стран и международного сообщества. Тем более что «верховенство права» стало термином международного права, которое по основным ООНовским декларациям обязались соблюдать практически все страны мира. Вероятно, нужно различать международное общепринятое путем консенсуса верховенство права, которого нужно и можно достигнуть, и национальное верховенство права англоязычных стран, которое будет иметь национальные отличия и не везде применимо. Там же, где конституционно сформулировано (или является конституционно-правовой традицией) понятие «правовое государство», нужно применять и разрабатывать на национальном уровне именно его. Присутствие слова «государство» в понятии «правовое государство» не дает лингвистически обоснованной возможности переводить это понятие на английский язык как «верховенство права» (Rule of Law), так как в последнем этого слова нет. Философии и юриспруденции хорошо известно, что государство и право являются разными понятиями. Парламентская Ассамблея Совета Европы в 2007 г. почти разобралась в этих вопросах и законодательно закрепила близкий к правильному перевод понятия «верховенство права». Однако полного успеха достичь не удалось без понимания того, что сейчас без параллельного анализа понятия «правовое государство» нельзя сформулировать и точные параметры понятия «верховенство права». Доктрине правового государства (Rechtsstaat), побывавшей в циничном употреблении у нацистской власти в гитлеровской Германии (1933 — 1945 гг.), требуется сейчас возвращение к живительным кантовским истокам — его философской и конституционалистской доктрине принципов правового государства. Это будет не так-то просто, учитывая определенную архаичность кантовских текстов, а также отсутствие из-за ошибки переводчиков во всех без исключения переводах Канта на русский язык активно используемого им термина «конституция» (Verfassung). Но, может быть, нужно просто объединить обе доктрины в одну и под международно доминирующим именем «верховенство права» разрабатывать и «реконцептуализировать» их применительно к современным реалиям? Может быть, следует сформулировать простые и понятные каждому принципы верховенства права и образовать вокруг них общемировой правовой консенсус? В постановке этих вопросов есть резон. На первый взгляд, почему нельзя пойти по простейшему пути и не объявить две доктрины двумя сторонами одной медали, включающими в себя одни и те же правовые характеристики? Ответ лежит не только в различиях англосаксонского общего права и континентального римского права: первое развивается через решения судов, второе связано формальными рамками законодательного акта. Доктрина правового государства сейчас, в начале XXI века, когда более половины стран мира приняли конституции уже четвертого поколения, а международные стандарты прав человека стали частью национальных правовых систем, обновляется и в значительной мере сливается с конституционализмом, ставшим, в свою очередь, базой для философии права. Конституционный надзор через суды и (или) другие органы конституционного надзора позволяет праву обуздывать государство и его направленные на удобство госаппарата законы. Принцип прямого действия ряда конституций, как, например, Конституции России, предоставляет дополнительные теоретические и практические возможности защиты развития свободы и гражданского общества. Неполная совместимость доктрин разделения властей и правового государства требует не их механического объединения в некий общий принцип законности, а тонкого анализа их различий и путей возможного постепенного сближения и конвергенции. Иначе можно утратить важные значения каждой из доктрин, например принцип стремления к миру, заложенный Кантом в доктрину правового государства, или возможность оперативного применения доктринальных основ по любому судебному делу, как в доктрине верховенства права. Попробуем оставить в стороне тот бесспорный факт, что юристы «переиспользовали» понятие верховенства права, а также пытаются вместе с продвижением этого понятия поднять (точнее, вернуть) свой престиж в национальном гражданском обществе и международном сообществе, подчеркнуть свою важность и незаменимость. В речах на высоких правовых международных форумах юристов величают «пехотинцами, сражающимися за Верховенство права». В обязанность каждому юристу априори вменяется рыцарская бескорыстная борьба за верховенство права, как будто юрист — это не обычная профессия, позволяющая обеспечивать себя и семью в результате выполнения некой общественно-полезной работы. Мы не должны мифологизировать свою научную и практическую деятельность. Еще Стефан Цвейг иронично характеризовал юриста как «опасного тигра в джунглях бумажных параграфов». Лозунгами и восклицаниями, даже очень эмоциональными, нельзя заменить анализ реального положения вещей. Нам в России нет никакого резона рядиться в пышные или, наоборот, слишком прозрачные одежды верховенства права, чтобы не сыграть голую свиту голого короля. У нас есть другие, вполне понятные проблемы, связанные с доктринальным определением понятия «правовое государство», внесенного в текст российской Конституции. Статья 1 Конституции РФ гласит: «Россия есть демократическое федеративное правовое государство». В то же время текущий текст Конституции РФ не раскрывает это понятие. Это важная конституционно-правовая задача, от которой все равно не уйти. Она определяет, точнее, может определять нашу каждодневную жизнь. Следующим вопросом станет выяснение вместе с международным сообществом, что именно мы подписали в текстах международных договоров и обязались соблюдать под именем верховенства права. Но, похоже, сейчас взаимное непонимание зашло слишком далеко, и поэтому определить правовое государство без разграничения его с понятием верховенства права стало уже невозможно. Разница языков, языковых смыслов и подтекстов крайне важна при лингвистическом и ментальном переводе, особенно конституционных терминов. Знаменитый американский философ права и судья высокого ранга Ричард Познер обратил особое внимание на перевод конституционных текстов и на аналогию лингвистического перевода и судейской интерпретации этих текстов <1>. По его мнению, как в судейской интерпретации конституции есть элемент в хорошем смысле соавторства, когда судья пишет о правовых моментах, конкретно не записанных в конституции, так и переводчик, если он действует честно и хочет передать своему читателю-современнику понятный для него смысл, является такого же рода «соавтором» переводимого им конституционного текста. ——————————— <1> Richard Posner. Overcoming Law. Harvard University Press, Cambridge, Massachusets. 1995. P. 492 — 497.
К сожалению, такой «честный» подход привел к неправильному переводу на английский термина «правовое государство» во многих десятках конституций мира как «верховенство права» (Rule of Law), хотя в последнем нет прямо указанного в первом термина «государство». Все было честно: переводчики конституционных текстов на английский не знали о Канте, Rechtsstaat, правовом государстве. Это «честное незнание» привело к созданию отнюдь не лингвистической, а правовой и международно-политической проблемы интерпретации международных договоров и многих национальных конституций в соотношении понятий правового государства и верховенства права. Кроме того, будет неправильно говорить только о понятиях, так как нужно идентифицировать или разрабатывать правовые доктрины. У нас (кстати, как и в англоязычном мире) не особо различают «концепцию» и «доктрину». Хотя, на мой взгляд, их можно и нужно разграничивать. Концепцию может выдвинуть любой ученый с обязанностью, конечно, мотивировать ее научными доводами. Когда же мы говорим о доктрине, то обычно подразумеваем систему научных взглядов, получившую определенное или всеобщее признание в академическом и практическом профессиональном сообществе. «Правовая доктрина» является обособленным термином английского языка. «Правовая доктрина является валютой права», — пишут американские профессора и продолжают, — «Зачастую доктрина в форме прецедента становится правом, по крайней мере когда исходит от судов. Судебные мнения, высказанные при вынесении решения, создают правила или стандарты, которые составляют содержание правовой доктрины. Пока природа и влияние правовой доктрины недостаточно изучены. Академические юристы и политологи могут проводить интенсивные исследования в области права, но они в основном игнорируют достижения друг друга… Правовая доктрина устанавливает на будущее рамочные условия для решения судебных дел… Исследователи-юристы интенсивно рассматривают вопросы нормативного значения доктрины, но уделяют мало внимания тому, как она применяется на практике. Ученые других наук могут делать важную описательную работу реального функционирования судов, но в основном игнорируют значение правовой доктрины. Соответственно, мы создаем плохое понимание наиболее важного вопроса: как право функционирует в обществе» <2>. Конечно, эта интересная характеристика проблем, связанных с созданием и применением правовых доктрин, относится к прецедентной системе общего англосаксонского права. При этом нужно помнить и замечание Ричарда Познера: «Большинство судей лучше обращаются с фактами, чем с доктринами» <3>. ——————————— <2> Emerson H. Tiller, Frank B. Cross. What is Legal Doctrine. Northwestern University Law Review, Vol. 100. 2006. N 1. P. 518. <3> Richard Posner. Op. cit. P. 195.
Наши российские проблемы с правовой доктриной заключаются в почти полном отсутствии воли к ее созданию. Судьи у нас не создают прецеденты, а ученые-юристы не стремятся к такой высокой степени философско-правовой абстракции. Похоже, в России юристы в рамках юриспруденции не смогут разобраться с вопросами доктринального определения правового государства и верховенства права без активного участия философии права. Применительно к США судья Познер говорит о «депрофессионализации правовых исследований», в первую очередь в сфере конституционного права <4>. Он обратил внимание, что доктринальные исследования сокращаются, особенно среди молодых ученых в элитных юридических вузах, поскольку снизился уровень консенсуса в рамках профессии, а также потому, что результаты доктринальных исследований и их методология нередко ставятся под сомнение. ——————————— <4> Richard Posner. Op. cit. P. 84.
Познер пишет, что монополию «юридических доктриналистов» за последние 30 лет значительно потеснили экономисты, которые своим вторжением в область права «революционизировали профессиональное понимание» в сферах корпоративного права, финансового права, банкротств, антимонопольного регулирования, взяв многие отрасли права (включая конституционное право) под свою опеку. Влиянию континентальной традиции Познер приписывает усиление академической работы по интерпретации права с позиций философии права и моральной философии, а также с социальных позиций, в связи с чем ученые-юристы оказались в толпе политологов, философов, экономистов и социологов <5>. ——————————— <5> Richard Posner. Op. cit. P. 84 — 86.
«Конституционное право остается наиболее престижной сферой для академических юристов. Она привлекает много способнейших доктриналистов. Но они потеряли свою главную аудиторию — судей. Они сейчас пишут друг для друга… Во все возрастающей степени традиционные правовые исследователи неспособны отвечать на наиболее острые вопросы о праве» <6>. ——————————— <6> Richard Posner. Op. cit. P. 87 — 88.
Эта картина, нарисованная одним из авторитетнейших судей высшего звена, крупнейшим теоретиком и философом права США, для нас скорее утешительна, так как дает надежду, что мы еще не опоздаем, если включимся в поток мировой юридической мысли. У них идет интенсивная научная междисциплинарная работа по нахождению новых путей, по которым право проникнет в наиболее острые проблемы современности. У нас продолжается затянувшаяся постсоветская доктринальная спячка. Но так же, как на Западе не смогли дать доктринальное объяснение своему «верховенству права», так и мы далеко не ушли в создании доктринальных основ нашего «правового государства». И вот теперь уже наша доктрина нужна им для определения своей, а нам нужно определять свою через систему координат совпадений и особенностей с верховенством права. Я бы предложил рассматривать понятие «доктрина» как более высокую и систематизированную разработку важного проблемного вопроса права по сравнению с «концепцией». Доктрина, кстати, может включать в себя и несколько близких, но не полностью совпадающих концепций. Систематичность, а значит, полнота и непротиворечивость экономического законодательства сами по себе обеспечивают эффективный нормативный антикризисный механизм. Конституция 1993 г. содержит огромный потенциальный ресурс в развитии конституционно-экономических принципов. Конституционная экономика заложена в текст Конституции не только как гарантия рынка и прогрессивного современного экономического развития, но и как гарантия прав граждан на материальное благополучие. Нам следует помнить о диалектическом единстве и противоречии: Конституция является вершиной и одновременно фундаментом правовой системы, в том числе системы экономического законодательства. При этом цитируемый из западной науки термин self-enforcement constitution лучше перевести не как «жизнеспособная» или «самореализующаяся», а как «самоприменяющаяся» или (проще) «прямого действия» (как и написано в статье 15 Конституции РФ). Наш Основной Закон может как восполнять пробелы законодательства и правовой системы, так и стать направляющей силой создания и реформирования правовой системы, соответствующей Конституции и обеспечивающей ее эффективное применение. Создание же в России правовой системы (как современной системы компьютерного века) возможно только в результате последовательной и целенаправленной деятельности государства или, проще говоря, непрерывной правовой реформы. В своей книге «Путешествие из Москвы в Петербург и судьба российского конституционализма: о переезде Конституционного Суда Российской Федерации» <7>, а также в недавней статье <8>, где я назвал планы переезда остальных высших судов шашечным «полудетским чапаевым», я исчерпывающе высказался на эту тему. Не отказываясь от написанного, я все же хотел бы отметить, что легкое дыхание российского конституционализма не развеялось суровыми балтийскими ветрами над гранитом Английской набережной. Оно ощущается в бывшем особняке Лаваля, где декабристы писали проект первой конституции России, и в соединенном с ним здании бывшего Сената, у стен которого в 1825 г. народ впервые громко приветствовал Конституцию (правда, чтобы не грешить против истории, приходится уточнить: народ думал, что «Конституция» — это имя жены нового императора), и где за Конституцию впервые пролилась кровь восставших солдат. Поэтому и День Конституции следовало бы праздновать в день декабристского восстания 14 декабря, а не 12 декабря. ——————————— <7> Баренбойм П. Д. Путешествие из Москвы в Петербург и судьба российского конституционализма: о переезде Конституционного Суда Российской Федерации. М.: Юстицинформ, 2006. 64 с. <8> Баренбойм П. Д. Правовая реформа в России: восемь лет спустя / Под редакцией В. П. Мозолина. М.: Лум, 2013. С. 267.
Суды стран с континентальной правовой системой, к которым принадлежит и Россия, должны применять законы и другие нормативные акты, они не могут (не обучены, не наделены компетенцией, не хотят) создавать новые нормы права. В этих странах действуют конституции уже четвертого поколения, ставшие как высшее право страны юридическим базисом для суда не применять «неправовые» законы, принятые с нарушением норм и принципов национальной конституции, а также моральных или международно-установленных правовых стандартов. Как правило, от имени судебной власти такие противоречия разрешают высшие суды или органы конституционного надзора. В России это Конституционный Суд Российской Федерации. Основной ресурс для пересмотра неконституционных действий властей заключен в конкретно указанных в тексте Основного закона доктрине, принципе, понятии правового государства, которое теоретически в любой конкретный момент дает возможность сравнить идеальный образ правового государства с существующей, нередко крайне мрачной неправовой действительностью. Здесь де юре и де факто встречаются в постоянном диалектическом противоречии, из которого и вытекает конституционное и вообще любое развитие страны. Правовое государство, исторически происходящее из немецкого Rechtsstaat — вероятно, высшего достижения немецкой философии права, записано в текстах конституций и может в деталях, определяемых различием национальных правовых систем, варьироваться от страны к стране. Даже при беглом взгляде на правовую карту мира мы увидим, что в конституциях 20 европейских государств, где проживает свыше 400 миллионов человек, и 6 государств Латинской Америки, где проживает около 300 миллионов, как руководящее положение указано именно правовое государство. На английском языке оно должно звучать в буквальном переводе как Legal State, а как Rechtsstaat только в официальном немецком языке конституций Германии и Швейцарии. И, конечно, неправильно переводить это понятие как Rule of Law — верховенство права. Например, в официальном юридическом испанском языке как самостоятельные стоят рядом понятия «правовое государство» (Estado de Derecho) и «верховенство права» (Imperio de la Ley). Различаются эти понятия и в Конституции Украины. В Конституции Швейцарии есть на официальных итальянском, французском и немецком языках статья 5 «Принципы действий правового государства» следующего содержания. 1. Основой и пределом государственных действий является право. 2. Государственные действия должны совершаться в публичных интересах и быть соразмерными. 3. Государственные органы и частные лица действуют добросовестно. 4. Союз и кантоны соблюдают международное право. Отсюда видно, что конституционалисты стран континентальной системы вкладывают в понятие правового государства содержание, которое нужно анализировать и признавать, а не смешивать с верховенством права, как, например, в неправильном переводе на английский названия данной статьи Швейцарской Конституции и всех других конституциях, где употреблен термин «правовое государство». Перевод словосочетания «Rule of Law» с английского языка начинает создание той стены непонимания, которая отделяет наше юридическое сообщество от развитых англосаксонских правовых систем, где определение содержания доктрины верховенства права тоже отличается не полной ясностью и имеет разночтения. Практически все англо-русские словари переводят Rule of Law буквально и неправильно — «law» не как «право», а как «закон», и соответственно слово «rule» как «господство», «правление» и т. д. <9>. При этом не учитывается важное «технологическое» лингвистическое обстоятельство: в англо-американском праве прецедентное судебное решение равно закону, принятому Конгрессом США, и поэтому термин «law» в английском языке в своем первом и главном смысле — «право» — включает и закон, и судебное решение. Каждый студент юридического факультета в англо-американской правовой системе знает значение Rule of Law как нового правила, четко установленного («black letter») в прецедентном судебном решении. Поэтому сведение термина «право» в его первом и основном значении к термину «закон» не оправдано при переводе. Порой переводят как «господство закона», а кто-то, сознательно передернув, еще и вставляет в эту неразбериху «диктатура закона». ——————————— <9> Встречаются и такие варианты перевода словосочетания «Rule of Law»: законность, власть (правление) закона; господство права; норма права, правовая норма; принцип господства права; равенство перед законом.
Но все же правильный перевод Rule of Law как «верховенство права», имеющий в виду в том числе и верховенство права над государством, приобретает в профессиональной юридической литературе все более возрастающее значение и влияние. Великобритания первой поставила подпись под Европейской конвенцией о защите прав человека и основных свобод 1950 г., где сказано «об общем наследии политических традиций, идеалов, свободы и верховенства права». С последним как с «общим наследием» существует отчетливая проблема. Эрик Юргенс — представитель Нидерландов в Парламентской Ассамблее Совета Европы в 2007 г. высказал в представленных им в Парламентскую Ассамблею материалах мнение, что «вариантность в терминологии и понимании принципа верховенства права в Совете Европы и государствах — его членах производит впечатление конфуза». По его мнению, российская теоретическая и практическая трактовка термина как «верховенства закона» с учетом традиций тоталитарных государств является формальной интерпретацией понятия «верховенство права» и противоречит сути этого принципа. Кроме того, Юргенс обратил внимание на неправильное понимание в России понятия «правовое государство», что затрагивает уже доктринальное толкование важнейшего принципа Конституции РФ. В связи с этим голландский депутат Парламентской Ассамблеи Совета Европы Эрик Юргенс предложил принять разработанный им проект Резолюции Парламентской Ассамблей Совета Европы. Такой документ был принят, но в России он не популяризируется, поэтому приведу здесь полный текст Резолюции.
РЕЗОЛЮЦИЯ 1594 (2007)1
Принцип Rule of Law (верховенство права)
1. Понятие «Rule of Law», воспринимаемое европейскими нациями как общая ценность и основополагающий принцип достижения большего единства, признан в Уставе Совета Европы в 1949 году. Это принцип наряду с принципами демократии и прав человека играет сегодня важную роль в Совете Европы и, в частности, в судебной практике Европейского суда по правам человека. 2. Европейский союз, ОБСЕ и их государства-члены также привержены принципам «Rule of Law», демократии и прав человека. Так, принцип «Rule of Law» конкретно упоминается в договорах ЕС, в судебной практике Европейского суда, а также в Копенгагенских критериях 1993 года, касающихся присоединения к Европейскому союзу. 3. Несмотря на всеобщую приверженность этому принципу, различия в терминологии и в понимании этого термина как внутри Совета Европы, так и в его государствах-членах приводит к путанице. Так, во французском языке часто используется выражение «Etat de droit» (возможно, представляющее собой перевод известного в германской правовой традиции и во многих других правовых системах термина «Rechtsstaat»), но оно отражает англоязычное понятие «Rule of Law» далеко не так точно, как выражение «Preeminence du droit», причем именно это выражение используется во французском тексте Устава Совета Европы, в преамбуле Европейской конвенции о правах человека и в судебной практике Страсбургского суда. 4. Парламентская ассамблея обращает внимание на тот факт, что в некоторых молодых демократических государствах восточной Европы юристы в основном склоняются к пониманию термина «Rule of Law» как «Supremacy of Statute Law», т. е. «верховенство закона». Однако термин «Rule of Law» следует переводить на русский как «верховенство права», так же как правильным переводом термина «Rule of Law» на французский язык является «Preeminence du droit», а не «Preeminence de la loi» (аналогичным образом термины «recht» и «droit» в выражениях Rechtsstaat (Etat de droit) следует переводить на русский как «право»). Перевод термина «Rule of Law» как «верховенство закона» вызывает серьезную озабоченность, поскольку в некоторых этих странах все еще присутствуют, несмотря на верховенство права, определенные традиции тоталитарного государства как в теории, так и на практике. Такая формалистическая интерпретация терминов «Rule of law» и «tat de droit», а также «Rechtsstaat» противоречит сути как понятия «Rule of Law», так и понятия «Preeminence du droit». Несомненно, в этих случаях имеют место недопустимая непоследовательность и нечеткость при переводе юридических терминов на языки государств-членов. 5. Ассамблея подчеркивает необходимость обеспечения единообразного толкования принципов законности и отправления правосудия, которые содержат одни и те же основные элементы, присутствующие, в частности, в судебной практике Европейского суда по правам человека, в какой бы формулировке эта концепция ни использовалась в настоящее время в Совете Европы. 6. С учетом изложенного Ассамблея: 6.1. Подчеркивает, что термины «Rule of Law» и «Preeminence du droit» представляют собой субстантивные правовые концепции, которые являются синонимами и должны рассматриваться в качестве таковых во всех английских и французских версиях документов, выпускаемых Ассамблеей, а также в государствах-членах в официальном переводе; 6.2. Полагает, что данный вопрос заслуживает дальнейшего изучения при содействии Европейской комиссии «За демократию через право» (Венецианская комиссия).
Итак, в Совете Европы после полувека лингвистического и не только лингвистического «конфуза», связанного с неправильным переводом Rule of Law (верховенство права) на другой официальный язык — французски й — как Etat de droit (правовое государство), разобрались и нормативно установили перевод как Preeminence du droit. Одновременно дали такую установку по терминологии Европейскому суду по правам человека. Но в Организации Объединенных Наций, где французский тоже является официальным языком, продолжают переводить по-старому и «конфуз», говоря словами Э. Юргенса, продолжается во всемирном масштабе. Как определили европейские парламентарии, термин «верховенство права» говорит только о праве и не включает понятие «государство», тогда как в термине «правовое государство» (Etat de droit) понятие «государство» является ключевым. Отмечу, что через шесть лет после того, как Парламентская Ассамблея Совета Европы в 2007 г. уточнила правильный перевод понятия «верховенства права» на французский язык, его в ООН очередной раз перевели неправильно: как «правовое государство» (Etat de Droit). Упорство ООН в продвижении доктрины верховенства права требует от всех стран серьезной работы по его единообразному толкованию, а от самой ООН строгого внимания к лингвистической точности.
Библиография
Баренбойм П. Д. Путешествие из Москвы в Петербург и судьба российского конституционализма: о переезде Конституционного Суда Российской Федерации. М.: Юстицинформ, 2006. Баренбойм П. Д. Правовая реформа в России: восемь лет спустя / Под редакцией В. П. Мозолина. М.: Лум, 2013. Emerson H. Tiller, Frank B. Cross. What is Legal Doctrine. Northwestern University Law Review, Vol. 100. 2006. N 1. Richard Posner. Overcoming Law. Harvard University Press, Cambridge, Massachusets. 1995.
