Современное состояние науки истории политических и правовых учений

(Честнов И. Л.) («История государства и права», 2009, N 7)

СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ НАУКИ ИСТОРИИ ПОЛИТИЧЕСКИХ И ПРАВОВЫХ УЧЕНИЙ

И. Л. ЧЕСТНОВ

Честнов Илья Львович, доктор юридических наук, профессор.

В статье рассматривается современное состояние науки истории политических и правовых учений сквозь призму проблем исторической науки, прежде всего исторической эпистемологии. Состояние науки истории политических и правовых учений, как представляется, определяется состоянием историко-юридической науки, а оно, в свою очередь, состоянием истории как научной дисциплины. Это связано с тем, что история учений о праве и государстве — относительно самостоятельная сторона, аспект истории права и соответственно всеобщей истории, а изучение политико-правовых учений возможно только с позиции метаистории — истории права, для которой такой метасистемой выступает история общества или всеобщая история. Она задает контекст, границы, рамки относительно самостоятельных «историй», перешагнуть который невозможно. Поэтому состояние науки истории политических и правовых учений следует рассматривать прежде всего с позиций состояния исторической науки, что не исключает выявления «собственных» проблем данной научной дисциплины. С другой стороны, состояние науки истории политических и правовых учений определяется также состоянием юридической науки (преимущественно философии права) <1> и эпистемологии как таковой. ——————————— <1> Представляется справедливым утверждение Д. И. Луковской: «Политические и правовые учения возникли вместе с философией и во многом разделяли ее судьбу». См.: Луковская Д. И. Предмет и методология истории политических и правовых учений // Правоведение. 2007. N 3. С. 197.

Современное состояние исторической науки, по свидетельству многих ученых, характеризуется как кризисное. Интересно, что наш крупнейший медиевист А. Я. Гуревич, постулируя такое положение, связывает его со сменой парадигмы в гуманитарном знании и в то же время заявляет, что это нормально, так как стимулирует научные исследования. Правда, сам он вынужден признать, что ее апории (антиномии) не могут быть решены методами современной науки <2>. Чем же вызвано это кризисное состояние? ——————————— <2> «Глубокий кризис исторического знания в России несомненен. Но надо признать, что кризис так или иначе не обошел стороной и мировую историографию, однако я полагаю, это — свидетельство роста. Видимо, кризис представляет собой нормальное состояние науки. Ибо отсутствие кризиса, споров и сомнений — симптом стагнации науки». См.: Гуревич А. Я. Общественные науки и современность. 2007. N 3. С. 79; Он же. Подводя итоги… // Одиссей. 2000. С. 125 — 138; Он же. Апории современной исторической науки — мнимые и подлинные // Одиссей. 1997. С. 242.

На мой взгляд, такой диагноз вытекает прежде всего из ее нынешнего переходного положения. Рассмотрим вкратце основные тенденции историографии за последние два века. XIX в. проходит под знаменем политической истории. Практически все отечественные дореволюционные историки — от В. Н. Татищева до В. С. Соловьева (и это же характерно также и для западной историографии) — описывали войны, смены королевских династий, принятие юридических документов и т. п. При этом совершенно не принималось в расчет то обстоятельство, что все эти события совершаются не только и не столько великими личностями, сколько народными массами. Прав А. Я. Гуревич, который в этой связи утверждает: «Великие люди действуют не в безвоздушном пространстве, и даже для того, чтобы понять их идеи и действия, необходимо в полной мере принять в расчет общество в целом, однако общество не в качестве некой отвлеченной величины, а как совокупность больших и малых групп, в которые организованы так называемые простые люди» <3>. Осознание этого происходит в первой трети XX в., в результате чего основной парадигмой исторической науки становится социальная история. Особый вклад в ее становление и развитие внесли западные марксисты. Наиболее крупными фигурами в ней выступали Сидней и Беатриса Уэбб, Густав Мейер, Джон Коммонс в начале XX в. и более поздние историки — Эдвард Томпсон, знаменитый своей работой «Создание английского рабочего класса» (1963 г.), и Эрик Хобсбаум. ——————————— <3> Гуревич А. Я. Двоякая ответственность историка // Проблемы исторического познания: Материалы международной конференции. Москва. 19 — 21 мая 1996 г. М., 1999. С. 20.

Несмотря на несомненные различия, между политической и социальной историей есть и общие черты. Главное, что объединяет эти два направления, — это вера в существование неких незыблемых законов истории и стремление обнаружить их в определенной совокупности исторических фактов. При этом сами факты — в духе позитивистской философии — воспринимаются как самоочевидная данность. Причем если в философии догмы позитивизма были разрушены в середине XX в. (принцип неопределенности В. Гейзенберга и ограничительные теоремы К. Геделя развенчали претензии позитивистских и неопозитивистских программ), то в историографии они продержались приблизительно до 70-х годов. Именно в это время наиболее популярным направлением в исторической науке становится история ментальностей, которая сегодня представлена «Новой исторической наукой» во Франции, микроисторией в Италии и социальной антропологией, не имеющей географической привязки <4>. Это направление, имеющее достаточно много поклонников и в нашей стране, группирующихся вокруг альманаха «Одиссей», требует специального рассмотрения. Сейчас же замечу, что, несмотря на некоторые отличия, представителей этого комплексного течения объединяет отказ от поиска слишком широких обобщений и однозначных причинно-следственных объяснений в истории. ——————————— <4> См.: История ментальностей. Историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. М., 1996; Гуревич А. Я. История ментальностей и Школа «Анна лов». М., 1993.

Итак, можно констатировать тот факт, что современная историческая наука находится в стадии перехода от социальной методологии к культурологической (ментальной). Последняя, несмотря на свою популярность, пока еще не заняла господствующее положение в академической и, главное, в образовательной иерархии. А переходный период всегда характеризуется неустойчивостью, включением в настоящее элементов прошлого и будущего. Отсюда вполне оправдан диагноз кризиса современной историографии. Второй важный момент, на который следует обратить особое внимание, — пришествие в историческую науку постмодернизма. Вообще постмодернизм — это состояние культуры постиндустриального общества. В науке постмодернизм представляет собой радикальный релятивизм, вытекающий из отсутствия (по их мнению) объективных критериев научности и невозможности существования одной, единственно верной точки зрения на предмет. С середины 70-х годов XX в. эти идеи достаточно активно стали проникать и в историческую науку. Считается, что родословная постмодернизма в исторической науке начинается в 1973 г., когда вышла в свет книга Хейден Уайта «Микроистория» <5>. Именно с его именем связан так называемый «лингвистический переворот» <6> в историографии. По его мнению, историческое произведение суть вербальная структура в форме повествования в прозе. Другими словами, язык не просто придает правдивость историческому рассказу, но, по сути, порождает его содержание. В любом случае вне языковых форм и их активности истории как таковой не существует. Так, Х. Уайт на примере видных историков XIX в. проанализировал механизмы, которые, с его точки зрения, ответственны за производство исторического дискурса. К этим механизмам он относит поэтические тропы (метафору, метонимию, синекдоху, иронию) и идеологические формы, определяющие индивидуальные исторические стили (например, редукционистский или органический). В связи с этим делается принципиально важный для постмодернистской историографии вывод: история есть проекция на мир форм нашего разума. ——————————— <5> White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore, 1973 (см. в пер. на рус.: Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2001). <6> См. о «лингвистическом перевороте»: Eley G. Is all the World a Text? From Social History of Society Two Decades Later // McDonald T. (ed.) the Historical Turn in the Human Sciences. l., 1993; ankersmit f. R. Historiography and postmodernism. Wesley, 1989; La Capra D. Rethinking intellectual history and rereading texts // History and Theory. 1980. Vol. 19; Анкерсмит Ф. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003. С. 179; Копосов Н. Е. Как думают историки. М., 2001. С. 284 — 295.

История в любом случае представляет собой нарратив, т. е. описание. При анализе какого-либо исторического документа (даже, например, нормативно-правового акта) очевидно, что его структура в качестве важной составляющей включает описательную часть или по крайней мере может быть переведена в дескрипцию <7>. Поэтому, по утверждению Д. Ла Капры, нет и не может быть чисто документальной истории, как, впрочем, и чисто описательной <8>. Это достаточно эпатирующее положение (ср. с задачей исторической науки по Л. фон Ранке: описать прошлое, как оно было на самом деле) вытекает из позиции исторической герменевтики: образ прошлого не вытекает непосредственно из исторических источников. Последние всегда неполны, фрагментарны, а их содержание зависит от восприятия исследователя, определяемого как интеллектуальным консенсусом эпохи (эпистемой или картиной мира), так и личностными идиосинкразическими факторами <9>. ——————————— <7> По мнению П. Рикера, прошлая реальность — это написанный на иностранном языке текст, имеющий те же лексические, грамматические, синтаксические и семантические параметры, что и любой другой текст. См.: Ricoeur P. The Model of the Text: Meaningful Action Considered as a Text // Rabinow P., Sullivan W. N. (ed.) Interpretative Social Science. L., 1979. P. 73. <8> La Capra D. Op. cit. P. 41. <9> Р. Дж. Коллингвуд в этой связи замечал, что исторические факты получаются не из источников, а из исторической мысли, в частности из вопросов, им (источникам) задаваемых. — Коллингвуд Р. Дж. Идея истории: Автобиография. М., 1980. С. 232. Б. Кроче утверждал еще более категорично: исторические факты, воспринятые извне, «как вещи», по Э. Дюркгейму, лишены всякого смысла, который придается им только разумом. См.: Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С. 82 — 84. Нельзя не привести и точку зрения Г.-Г. Гадамера, по мнению которого подлинно исторический объект вообще не является объектом, а представляет собой единство объекта и субъекта, в котором сосуществует как реальность истории, так и реальность исторического понимания. См.: Гадамер Г.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 247 — 267. На различии (несовпадении) языка описания истории и самой «фактической истории» настаивает Р. Козеллек, утверждая, что язык не может постичь то, что происходит или фактически имело место. Общественные отношения, а также их изменяющиеся предпосылки никогда не соответствуют языковым артикуляциям, посредством которых общество действует, обозначает себя, интерпретирует, меняет и снова действует. Поэтому история общества и история языка не способны полностью отражаться друг на друге; между социальной историей и историей ее понимания всегда остается непреодолимая разница. См.: Koselleck R. Cozialgeschichte und Begriffsgeschichte // Schieder W., Sellin V. (Hrsg.). Cozialgeschichte in Deutschland. Entwiklungen und Perspektiven im internationalen Zusammenhand. Bd. 1. Goettingen, 1986. S. 93.

Действительно, мышление никогда не может совпадать с бытием (хотя стремиться к полному воспроизведению бытия в мышлении можно и нужно, но достичь этого не удастся никогда). С другой стороны, как показал Ролан Барт, намерение автора и результат, т. е. интерпретация текста читателем, никогда не совпадают. Читатель неизбежно входит в авторский текст, привносит в него себя <10>. Эта же мысль приводится Д. Ла Капрой: у сложного текста («великого», в его интерпретации) нет единого контекста; такой классический текст не может быть окончательно интерпретирован; история такого текста представляет собой конфликт интерпретаций <11>. Домысливая до логического завершения эту мысль, можно прийти к выводу, что историческая наука искажает реальность прошлого дважды: современник того или иного события (летописец, очевидец реформ и т. п.) всегда избирательно, фрагментарно описывает это событие, а историк (представитель современной эпохи), воспринимающий прошлое с точки зрения сегодняшней культуры, огрубляет ее «в квадрате». Этот вывод имеет непосредственное отношение, например, к историческому толкованию политико-правовых текстов. Так, очевидно, что Платон, Аристотель или другой представитель античной политико-правовой мысли достаточно произвольно описывали существовавшую в то время политико-правовую реальность (при этом встает вопрос, а можно ли устройство античного полиса трактовать именно как политико-правовую реальность), включая в это описание проект ее преобразования (особенно это касается Платона). Отсюда неизбежен «конфликт интерпретаций» — различных оценок, точек зрения относительно политических и правовых учений классиков, которые никогда не могут претендовать на универсальность, единственную верность. ——————————— <10> См.: Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. <11> La Capra D. Op. cit.

Из вышеизложенного вытекает второй важный вывод постмодернистской историографии — невозможность полного перевода прошлого на язык современности. В этом вопросе постмодернисты воспроизводят основные положения У. Куайна и Т. Куна. По мнению У. Куайна, смысл слова заключен в предложении, смысл предложения — в языке, а языка — в культуре. Но предложения любого языка обозначают самые разные объекты, и способ их референции (указывания) является произвольным (точнее — конвенциональным). Поэтому точный и адекватный перевод (даже с языка — «внутренней речи», по Л. С. Выгодскому — одного человека на язык другого), по мнению Куайна, оказывается невозможным <12>. К такому же выводу приходит и Т. Кун в своей знаменитой работе «Структура научных революций» (1962 г.). По его мнению, представители различных научных парадигм живут в разных мирах и принципиально не способны понять друг друга, несмотря даже на использование одних терминов. Все это, несомненно, касается и истории политических и правовых учений: полный перевод смысла философско-правовых концепций одной исторической эпохи на язык другой невозможен. Следовательно, научность исторического описания всегда проблематична, ибо современность накладывает на прошедшие времена свою «сетку» категорий, через которую и воспринимается окружающий мир. ——————————— <12> См.: Quine W. Word and Object. Cambridge (Mass.). 1960.

В-третьих, постмодернисты достаточно активно используют феноменологический тезис о том, что описание социальной реальности (в данном случае — историко-юридической реальности) становится составной частью самой реальности. То есть последняя активно конструируется, в том числе господствующими представлениями о ней. Считается, что первым эту идею высказал П. Уинч в 1958 г. <13>. Однако тремя годами раньше, и применительно именно к истории, об этом же писал П. Рикер. Он утверждал, в частности, что совокупность исторических фактов образует интегральное прошлое. Последнее же выступает регулятивной идеей, регулятивным принципом восприятия историком исторического прошлого <14>. Эти идеи воспроизводят сторонники постмодернистской историографии. Так, Ф. Анкерсмит утверждает, что научный язык не является более «зеркалом природы», а лишь такой же частью инвентаря реальности, как и объекты, изучаемые наукой. Язык, употребляемый в науке, является предметом, и предметы в реальности преобразуют языковую природу <15>. Эта же идея достаточно прочно утвердилась в англоязычной юриспруденции. Так, Р. Дворкин считает, что право — это развивающаяся система актов интерпретации принципов справедливости, разумности и надлежащей процедуры, которая формируется в процессе толкования судьями прошлых политических и юридических решений <16>. Поэтому составной частью юридической реальности является интерпретативная деятельность. ——————————— <13> См.: Уинч П. Идея социальной науки и ее отношение к философии. М., 1996. <14> Ricoeur P. Histoire et Verite. P., 1955. P. 29. <15> Ankersmit F. R. Op. cit. P. 59. <16> Dworkin R. Law’s Empire. Cambridge (Mass.). 1986. P. 413.

Из трех вышеизложенных посылок постмодернистская историческая наука делает радикальный вывод: исторической реальности как таковой не существует, а есть лишь представления о ней, которые, ко всему прочему, являются нормативной программой не только конструирования прошлого (представления о нем), но и настоящего <17>. Так, Д. Ла Капра утверждает, что любой значительный текст не просто отражает эмпирическую реальность, но гораздо в большей степени руководит ею. Воздействие текста происходит в результате его прочтений и употреблений. Поэтому такой текст нагружен интерпретациями, воздействующими на нас. В этом смысле он дополняет существующую реальность и является основанием норм, оценок и ценностей <18>. В результате оказывается, что программа Л. фон Ранке (показать, как что-либо было «на самом деле») не что иное, как соответствующая модернистская (позитивистская) конструкция, оправдывающая определенную систему ценностей. ——————————— <17> Реальность в постмодернизме «есть не что иное, как культурный акт творения, совершаемый автором. В таком случае познающий субъект оказывается слитым с объектом — культурным контекстом, автор включен и даже растворен в нем… Реальность, создаваемая и передаваемая автором как культурная реальность, неотделима от процесса понимания, интерпретации и устанавливается в тексте во имя согласованной (в пределах правил культуры, парадигмы, эпистемы), интерсубъективной истинности», — пишет Г. И. Зверева (со ссылкой на Ж. Деррида и Ф. Анкерсмита). См.: Зверева Г. И. Реальность и исторический нарратив: проблемы саморефлексии новой интеллектуальной истории // Одиссей. 1996. С. 13. <18> La Capra D. Op. cit. P. 48.

При этом господствующая сегодня идеология формирует приоритетное представление о прошлом, которое через государственные институты воспроизводится как официальная версия истории. Образ прошлого — это формируемое социальной группой представление, обеспечивающее социальную (и политическую прежде всего) ее — группы — идентичность <19>. Здесь имеет место не только манипуляция общественным мнением со стороны господствующих слоев общества (групп, обладающих монополией на номинацию вещей и событий, по П. Бурдье), но и свойственное любому социальному образованию стремление к самосохранению через укрепление единства. Отсюда естественное стремление воспроизводить только те исторические события, которые способствуют социальной интеграции, и предавать забвению противоположные (а любое воспроизведение и забвение прошлого всегда избирательно), или так интерпретировать те исторические события, которые невозможно «забыть», чтобы они служили легитимации настоящего. При этом «нормативные критерии, по которым то, что достойно памяти, отличают от того, что достойно забвения, слабо связаны с тем, что на самом деле произошло, а важно прежде всего то, как память об этом событии используется сегодня» <20>. ——————————— <19> Крупнейший египтолог Я. Ассман утверждает, что идентичность суть продукт социального конструирования. При этом единство социальной группы основывается прежде всего на сознании своего исторического единства. См.: Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004. С. 141 — 142. <20> Вельцер Х. История, память и современность прошлого: Память как арена политической борьбы // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2005. N 2 — 3. С. 34. Об исторической памяти см.: Савельева И. М., Полетаев А. В. Социальные представления о прошлом, или Знают ли американцы историю. М., 2008; Хаттон П. История как искусство памяти. М., 2003; Мегилл А. Историческая эпистемология. М., 2007. С. 91 — 170; Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004.

Итак, исторической реальности, по мнению постмодернистов, не существует — она конструируется господствующим политическим дискурсом <21>. К такому выводу можно относиться по-разному. Некоторые поступают просто и не менее радикально — стремятся не замечать действительно серьезные проблемы, поднятые постмодернистской исторической наукой. На мой взгляд, многие из изложенных вопросов представляются чрезвычайно актуальными, хотя с некоторыми наиболее радикальными выводами постмодернистов я лично не согласен. Отсутствие возможности сегодня представить во всей полноте историческое прошлое еще не означает, что его — прошлого — не существовало <22>. Точно так же можно утверждать, что отсутствует и объективная реальность как таковая (в духе онтологического агностицизма), так как мы не в состоянии ее воспроизвести полностью и целиком. В этой связи представляется весьма трезвой мысль Д. Серля, по мнению которого научно доказать объективное существование мира (независимо от нашего сознания) невозможно, но без этого (без веры в объективный мир) нельзя существовать в нем <23>. Другое дело, что политико-правовая реальность прошлого — это не просто соответствующие тексты определенной эпохи, но и их оценка современниками, их включенность (всегда неполная, частичная) в практическую жизнь населения и их предпосылки в той же жизни (т. е. в социально-культурном контексте), которую мы не в состоянии изучить не только полностью, но и более или менее адекватно (аутентично той — прошлой — эпохе). Но и отказываться от этой задачи нельзя, если мы, конечно, хотим заниматься наукой. ——————————— <21> Л. П. Репина считает, что главный вызов постмодернизма истории «направлен против ее представления об исторической реальности и, следовательно, об объекте исторического познания, которые выступают в новом толковании не как нечто внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется языковой и дискурсивной практикой». См.: Репина Л. П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории // Одиссей. 1996. С. 25 — 26. И. М. Савельева и А. В. Полетаев утверждают, что в самых разных дисциплинах стало общим местом «теоретическое положение о том, что прошлое — это конструкт, который создается в настоящем, а отнюдь не то, «что было на самом деле». В идеологизированной трактовке, которую активно развивают представители французского и американского постмодернизма, постулируется, что прошлое является объектом манипулирования и выступает в качестве одной из форм «властного дискурса», навязывающего массам образ прошлого (равно как и настоящего и будущего), выгодный интеллектуальным и политическим элитам». См.: Савельева И. М., Полетаев А. В. Указ. соч. С. 6. <22> См.: Репина Л. П. Указ. соч. С. 28 — 29. <23> Searle D. Rationality and realism, what is at starke? // Daedalus. Cambridge (Mass.). 1993. Vol. 122. N 4. P. 57 — 58.

Подводя итог краткого изложения неудовлетворительного состояния исторической науки и истории политических и правовых учений, необходимо отметить также очевидное нежелание или отсутствие интереса у подавляющего большинства историков заниматься вопросами оснований исторической науки и истории политических и правовых учений в частности <24>. Об этом свидетельствует, например, практически полное отсутствие публикаций, посвященных философским основаниям истории политических и правовых учений, методологии этой дисциплины, новым направлениям и подходам <25>. В многочисленных же учебниках по истории политических и правовых учений крайне редко излагаются содержательные разделы, в которых автор (авторы) излагает собственную позицию по вопросам теоретико-методологического характера (например, о предмете истории политических и правовых учений, о таком дискуссионном вопросе, как периодизация учений о праве и государстве, о методах, используемых автором). Отсюда исключительная описательность изложения сложного, дискуссионного материала. ——————————— <24> «Историки, что и говорить, — сетует А. Мегилл, — являются наиболее нетеоретичными из всех ученых, так что правила исторического исследования часто не артикулируются». На это же обращает внимание Н. Е. Копосов. См.: Мегилл А. Указ. соч. С. 90; Копосов Н. Е. Как думают историки; Он же. Хватит убивать кошек! Критика социальных наук. М., 2005. <25> Практически единственным исключением является статья Д. И. Луковской. См.: Луковская Д. И. Указ. соч.

В этой связи хотелось бы обратить внимание на фундаментальный (с моей точки зрения) учебник по истории политических и правовых учений, изданный И. Ю. Козлихиным, А. В. Поляковым и Е. В. Тимошиной <26>. Он отличается от аналогичных работ, которые в достаточно большом количестве присутствуют как в библиотеках, так и на прилавках книжных магазинов, прежде всего объемом (53,5 п. л.), подробностью, можно сказать, скрупулезностью в изложении материала. Особо следует отметить в данной связи разделы 4 — 5 в первой части и 8 — 12 во второй части курса, посвященные политико-правовой мысли Новейшего времени. Такого фундаментального изложения материала нет даже в 4-м и 5-м томах курса истории политических и правовых учений, подготовленных соответственно в 1993 и 1995 г. сотрудниками ИГПАНа под редакцией В. С. Нерсесянца и посвященных XIX — XX вв. Действительно, редко в какой даже монографической работе можно найти блестящее описание и объяснение феноменологического правоведения, феноменолого-экзистенциального правового учения, правовой герменевтики или основных правовых концепций второй половины XX в. в современной России. Однако авторы ограничились изложением лишь двух традиций политической и правовой мысли — Запада и России (оговорив это в предисловии), не аргументируя такой выбор. Недостаточно убедительно звучит фраза о том, что при отборе материала выбор пал на тех мыслителей, «в творчестве которых нашли выражение наиболее характерные особенности соответствующих традиций политико-правового мышления» <27>. Постулируя диалогическую методологию своей позиции как «актуализацию различных аспектов наследия мыслителей прошлого, которые представляются важными для участников современного научного диалога» (что не может не приветствоваться), авторы (это касается прежде всего И. Ю. Козлихина) практически игнорируют ее при подробном и обстоятельном изложении политических и правовых доктрин прошлого. Это выражается в отсутствии контекста соответствующих доктрин, с позиций которого можно не только описать основные идеи Платона или Д. Локка, но и попытаться объяснить их: почему именно они придерживались, например, органической теории государства или договорной. Другими словами, отсутствует «внутренний» диалог между автором учения и его современниками. Актуальность идей прошлого для современности в большинстве случаев также осталась непроясненной. Кроме того, в учебнике отсутствует рефлексия по поводу периодизации истории политических и правовых учений, принятой авторами. Очевидно, что столь информативный учебник только выиграл бы от серьезного методологического введения к нему. ——————————— <26> Козлихин И. Ю., Поляков А. В., Тимошина Е. В. История политических и правовых учений: Учебник. СПб., 2007. <27> Там же. С. 13.

——————————————————————